Моя Женька

Моя Женька ... - Женя, там, в комоде, под полотенцами новая простынка, - бабуся, не взглянув на меня, продолжала смотреть в одну точку и чуть качать головой, будто соглашаясь с кем-то невидимым. Я вдруг поняла, что совсем ее не знаю, даже бабушкой назвать не могу. Почему мы с родителями не приезжали к ним, когда дед был жив? Хотя бы есть вареники и купаться в озере. Я нашла ее сразу, новую простынь в нижнем ящике комода в прозрачном пакете. Вытряхнув на кровать содержимое, в складках хлопка я обнаружила кем-то припрятанную зеленую тетрадь а, открыв с конца, увидела мелкие, как пшенная крупа буквы. Тетрадь была исписана до последней страницы и частично даже на обложке. Это дневник. Потрясающе! Настоящий дневник! «9. Моему отцу. Всю свою жизнь я сидел в тюрьме, в душной, сырой камере, где через узкую, как трещину, дырку сочился свет. Свет всего мира. Думаешь, я не хотел этого света? Еще как хотел! Но не смел и мечтать о нем! Проникая в мою камеру, он узеньким лучом, как дорожкой безвозмездного приюта, согревал меня в самые паршивые дни. Сухими и шершавыми, обезображенными старостью пальцами, я дотрагивался до того места, где только что был свет. Я не мог подойти ближе, свет бил и резал мои глаза, и в эти моменты я отчетливо понимал разницу между мной и теми, кто по ту стороны камеры. Их глаза, напротив, радовались свету, весело щурились, и в воздухе разливалось что-то, похожее на аромат горячего хлеба. Я слишком долго жил в своей тюрьме, воздвигнутых мною стенах, придумывал жестокие правила, от которых ощущал себя камнем. Когда был молод, - даже гордился этим, засыпая с обездвиженным, словно парализованным лицом, пропитавшимся табаком и ветром, как у тебя… недавно понял - твердым быть легко. Особенно в молодости. Ощетиниться, сжать зубы, да курить как можно чаще. Мне 73, и внешне я почти жив. Просыпаясь, сажусь на кровать, в которой спал еще ребенком. По-стариковски ссутуливаюсь, и, пока зачерпываю непослушной ногой тапок, вспоминаю, что когда-то умел плакать. Волна горечи подкатывает к горлу, но все, что мне доступно- это по-рыбьи открывать рот и громко дышать. Я рад бы вспомнить, какое это облегчение, когда слезы смачивают сухие щеки, падают на штаны крупными каплями, растекаясь темной кляксой.. одна-вторая-третья- резкий глубокий вдох в две волны и все заново...я помню. Мне было 13, ты ушел. Наконец-то. Я плакал с надеждой на новую жизнь, облегчением и страхом одновременно. В эту ночь я жарко клялся, что никогда не буду как ты. Никогда! И не бил ни жену, ни сына. Но был ли я лучше тебя? Эти уродливые, как раки слова сами лезли откуда-то из моего тела, сочились наружу и били их еще больнее. Вырвать бы их с корнем! Отравить всех этих гадов, живущих в моем нутре! Выполоскать горло хоть в каком лекарстве, чтобы только уметь говорить, как те люди, которые способны ронять слезы и весело щуриться. Эти 13 лет жизни с тобой выжгли мою душу дотла. Будто и не было во мне ребенка. Будто я родился уже готовый держать удар и скрежетать зубами от бессилия. Мои губы высохли за ненадобностью, зубы выпали от пуль-всех дурных слов, что я когда-то говорил, и болезнь пришла как избавление. Кому-то страшно терять память, а мне Бог дает шанс. Я не могу простить тебя даже спустя столько лет, но потеря памяти лишает меня не только семьи и самой жизни. Главное, она лишает меня злобы и горечи. И, возможно, я смогу уйти чистым, как младенец, радостно щурясь на свет. А, когда ты, отец, придешь за мной из света, я хочу протянуть тебе руку, и почувствовать хоть на мгновение, - каково это... доверять собственному отцу. Всю жизнь я хотел быть другим. Не твоим сыном.» Прижав эту простую тетрадь к животу и дрожа всем телом, я обняла колени, а на них одна за другой множились кляксы.. одна-вторая- третья. Впервые в жизни со мной кто-то говорил честно. Я плачу за тебя, дед, как ты хотел и не мог. Я умею плакать! И это мое по-настоящему важное дело. ...